Мирана :Мне непонятен самосуд как таковой.
Рукописи не горят
- см. классику, там все ответы
Про цитадель законности и демократии:
— О чем я плакал? Она была мне светом очей, она была ласковая, моя дочка. И красивая. Она верила людям, теперь никогда уже больше не будет верить. И никогда не будет красивой. — Похоронщика трясло, на его землистых щеках проступили безобразные багровые пятна. — Я, как добропорядочный американец, обратился в полицию. Хулиганов арестовали. Потом судили. Улики были неопровержимы, оба признали себя виновными. Судья дал обоим по три года, но условно. В тот же день их выпустили. Я стоял в суде, как дурак, а эти подонки смеялись мне в лицо. И тогда я сказал жене: «Правосудия нам надо искать у дона Корлеоне».
Дон слушал, склонив голову в знак уважения к чужому горю. Но когда он заговорил, в его холодных словах звучало оскорбленное достоинство.
— Зачем же вы обратились в полицию? Почему с самого начала не пришли ко мне?
Бонасера еле слышно отозвался:
— Что я вам буду должен? Скажите, что от меня потребуется. Только сделайте то, что я прошу. — Это прозвучало неприязненно, почти дерзко.
— А что же именно? — серьезно сказал дон Корлеоне.
Бонасера оглянулся на Хейгена и Санни Корлеоне и замотал головой. Дон, не вставая из-за стола, подался всем телом вперед, и Бонасера, помедлив, нагнулся к волосатому уху дона, едва не касаясь его губами. Дон Корлеоне слушал, устремив взор в пространство, бесстрастный и недоступный, словно священник в исповедальне. Прошла долгая минута; Бонасера прошептал последнее слово и выпрямился во весь рост. Дон поднял на него строгий взгляд. Бонасера покраснел, но не отвел глаза.
Наконец дон заговорил:
— Это невозможно. Надо же знать меру.
Бонасера громко, внятно произнес:
— За ценой не постою. Сколько?
Хейген при этих словах дернулся, нервно вскинув голову. Санни Корлеоне в первый раз повернулся от окна и с сардонической усмешкой скрестил руки на груди.
Дон поднялся из-за стола. Его лицо оставалось бесстрастным, но от голоса его стыла кровь.
— Мы с вами знаем друг друга не первый год, — сказал он, — однако до сих пор вы никогда не приходили ко мне за помощью или советом. Я что-то не припомню, когда в последний раз вы приглашали меня к себе на чашку кофе, а ведь вашу единственную дочь крестила моя жена. Будем говорить откровенно. Вы пренебрегали моей дружбой. Вы боялись оказаться мне обязанным.
Бонасера глухо сказал:
— Я не хотел навлекать на себя неприятности.
Дон вскинул вверх ладонь.
— Нет, постойте. Помолчите. Америка представлялась вам раем. Вы открыли солидное дело, вы хорошо зарабатывали, вы решили, что этот мир — тихая обитель, где можно жить-поживать в свое удовольствие. Вы не позаботились о том, чтобы окружить себя надежными друзьями. Да и зачем? Вас охраняла полиция, на страже ваших интересов стоял закон — какие беды могли грозить вам и вашим присным? И для чего вам нужен был дон Корлеоне? Ну что ж. Мне было больно, но я не привык навязывать свою дружбу тем, кто ее не ценит, — тем, кто относится ко мне с пренебрежением. — Дон помолчал и взглянул на похоронщика с вежливой и насмешливой улыбкой. — И вот теперь вы приходите ко мне и говорите: «Дон Корлеоне, пусть вашими руками свершится правосудие». Причем просите вы меня непочтительно. Вы не предлагаете мне свою дружбу. Вы приходите в мой дом в день свадьбы моей дочери и предлагаете мне совершить убийство, а после прибавляете, — дон Корлеоне с издевкой передразнил Бонасеру: — «Я заплачу вам сколько угодно». Нет-нет, я не обижаюсь — только чем я мог заслужить у вас подобное неуважение к себе?
Из глубины души, истерзанной мукой и страхом, у похоронщика вырвался вопль:
— Америка приютила и обогрела меня. Я хотел быть образцовым гражданином. Хотел, чтобы мое дитя стало дочерью Америки.
Дон дважды одобрительно хлопнул в ладони.
— Прекрасные речи. Великолепно. Раз так, вам не на что жаловаться. Судья вынес свой приговор. Америка сказала свое слово. Навещайте свою дочку в больнице, носите ей цветы и сладости. Они порадуют ее. И сами утешьтесь. В конце концов, беда не так уж велика, ребята молодые, горячие, один к тому же — сынок видного политика. Да, милый Америго, вы всегда были честным человеком. И хотя вы пренебрегли моей дружбой, я должен признать, что на слово Америго Бонасеры можно положиться со спокойной совестью. А потому дайте мне слово, что вы выкинете из головы эти бредни. Это совсем не по-американски. Простите. Забудьте. Мало ли в жизни неудач.
Во всем этом звучала такая злая, ядовитая насмешка — в голосе дона слышалось столько сдержанного гнева, что от незадачливого похоронщика остался лишь сгусток студенистого страха, однако заговорил он и на этот раз храбро:
— Я прошу, чтобы свершилось правосудие.
Дон Корлеоне отрывисто сказал:
— Правосудие уже свершилось на суде.
Бонасера упрямо затряс головой:
— Нет. На суде свершилось правосудие для тех мальчишек. Для меня — нет.
Дон склонил голову, показывая, что сумел оценить всю тонкость такого разграничения.
— В чем же состоит правосудие для вас? — спросил он.
— Око за око, — сказал Бонасера.
— Вы просите большего, — сказал дон. — Ведь ваша дочь осталась жива.
Бонасера с неохотой сказал:
— Пусть они испытают те же страдания, какие доставили ей.
Дон выжидал, что он скажет дальше. Бонасера собрал последние остатки мужества и договорил:
— Сколько мне заплатить вам за это?
То был крик отчаяния.
Дон Корлеоне повернулся спиной к просителю. Это означало, что разговор окончен. Бонасера не шелохнулся.
Тогда со вздохом, как человек, неспособный по доброте сердечной держать зло на друга, когда тот ступил на ложный путь, дон обернулся к похоронщику, который в эту минуту мог бы помериться бледностью с любым из своих покойников. Теперь дон Корлеоне заговорил терпеливо, ласково.
— Отчего вы страшитесь искать покровительства прежде всего у меня? — сказал он. — Вы обращаетесь в суд и ждете месяцами. Вы тратитесь на адвокатов, которые отлично знают, что вас так или иначе оставят в дураках. Считаетесь с приговором судьи, а этот судья продажен, как последняя девка с панели. Дело прошлое, но в те годы, когда вам нужны были деньги, вы шли в банк, где с вас драли убийственные проценты, — вы, как нищий, стояли с протянутой рукой, покуда кто-то вынюхивал, в состоянии ли вы будете вернуть деньги, пока другие совали нос к вам в тарелку, подглядывали за вами в замочную скважину.
Дон на мгновение замолчал, и в его голосе прибавилось строгости:
— Между тем, если бы вы пришли ко мне, я протянул бы вам свой кошелек. Если бы обратились ко мне за правосудием, то обидчики вашей дочери, эти подонки, уже сегодня заливались бы горькими слезами. Если бы, волею злого случая, вы — достойный человек — нажили себе недругов, они бы стали и мне врагами, и тогда, — дон поднял руку, указуя перстом на Бонасеру, — тогда, вы уж поверьте, они бы вас боялись.
Бонасера поник головой и сдавленно прошептал:
— Будьте мне другом. Я принимаю ваши условия.
Дон Корлеоне положил ему руку на плечо.
— Хорошо, — сказал он. — Пусть свершится правосудие. Быть может, настанет день — хоть я и не говорю, что такой день непременно настанет, — когда я призову вас сослужить мне за это службу. А пока примите этот акт правосудия как дар от моей жены, крестной матери вашей дочки.
